Продолжим разговор о советской еде начатый в очерках "Разделка красной туши", "Год синего слона", "Империя консервов" "Елисеевские поля дефицита".
Мы поговорили о том, каков был советский магазин, возлюбленное дитя советской системы, воплощение марксовых истин и ленинских предначертаний, плоть от плоти микояновой.
На другом полюсе располагался колхозный рынок – её пасынок, тайное постыдное дитя совокупления с капитализмом, а точнее – с любой нормальной экономической системой всех времен, начиная с глубокой древности.
Достаточно прочесть первые главы «Игр обмена» Фернана Броделя, чтобы убедиться в древности и всеобщности такой вещи как рынок с его торговлей из рук в руки и глаза в глаза, «ибо есть резон, чтобы съестные припасы попадали прямо на открытый рынок и можно было бы видеть, доброго ли они качества и честно ли изготовлены или нет… ибо к вещам… продаваемым на открытом рынке, имеют доступ все: и богатый и бедный» – писал цитируемый Броделем автор «Книги ремесел» Буало около 1270 года. И только советский строй видел в рынке оплот частной собственности, ядовитое семье капитализма, рассадник шкурничества и рвачества (не то что честная торговля в «Елисеевском»!)
Когда защитники тезиса о советском изобилии прибегают к аргументу: «ну да, в магазинах с едой было плоховато, но на рынках, на рынках-то всё было и все нормальные люди знали где и что купить!», то это поражает своим цинизмом. Рынков в строгой советской логике вообще не должно было быть, а то, что они все-таки были, являлось компромиссом с буржуазной системой. Апеллировать для апологии советской торговли к рынкам – все равно что утверждать, что СССР был православным государством на том основании, что не успели взорвать и закрыть все церкви.
При этом не будем забывать, что значительную часть изобилия советских рынков составляли товары из советских же магазинов, спущенные «налево» за известные отчисления директору. То есть мы снова утыкаемся в «теорему Соколова» – если в рамках одной системы есть внерыночная и рыночная составляющие, то рыночная будет эксплуатировать нерыночную, создавая дополнительную прибыль. А так как существование одной только нерыночной системы невозможно (рядом с нею тут же появится черный рынок), то социалистический сектор всегда будет формой внеэкономического принуждения в интересах несоциалистического сектора и его дельцов. Именно поэтому имеет смысл ограничивать рынок законом, регулировать его, дозволять развитие рядом с рынком других механизмов обмена, таких как реципрокация (то есть прямой обмен товарами и услугами) и централизованные поставки. Но заменять рынок системой государственных магазинов означало лишь обречь прикованных к этим магазинам граждан на нищету и унижение.
Ну и, к тому же, бывали рынки и рынки. Был одесский Привоз на котором, как утверждают одесситы, было всё и где отоваривался весь город, практически не нуждаясь в советской магазинной системе. Это, конечно, стоило денег – ну так кто в Одессе, кроме полного шлимазла, не заработает денег? А был наш Рогожский колхозный рынок мимо которого в теплые месяцы мы ходили с бабушкой от моей школы на Площади Ильича до дома.
Самым интересным для меня на этом рынке был стоявший рядом автомат с газировкой. Три копейки с сиропом, одна – без сиропа. Еще иногда у рынка стояла бочка с квасом – квас был хорош, не поспоришь, а изредка приезжал бидон со сметаной, которую мы покупали, но которую я всё равно не ел.
Душа не принимала большую часть советской «молочки». Взращенный в деревне на парном молоке пить пастеризованное я без отвращения не мог, оно мне казалось водой. От слова «ряженка» меня до сих пор передергивает (хотя признаю, что у этого напитка есть масса поклонников). Более-менее теплое отношение вызывала только зеленая фольга бутылок с кефиром, но и то, сейчас я кефир люблю гораздо больше, чем тогда.
На рынок мы иногда заглядывали в булочную, обычную советскую булочную, только располагавшуюся на рынке, такая же точно находилась и рядом с нашим домом, так что особой разницы не было. Позднесоветские булочные были самым светлым, что было в советской еде. Если бы можно было вернуть их – не возвращая всего остального, это был бы идеальный вариант. Превосходно справившись с воспроизведением советских конфет, «Байкала» и «Тархуна», изготовляя гораздо лучшего качества «Докторскую» колбасу, наши капиталистические предприниматели почему-то так и не преуспели в изготовлении сдобы за три копейки и ржаной лепешки. Много лет подряд я покупаю всё, что хотя бы отдаленно напоминает эту райскую выпечку, но не попалось ничего даже близко. Хотя вот никакой существенной разницы между тогдашним и теперешним нарезным батоном мне не уловить, кроме того, что теперь он, мало того, что нарезной, так еще и нарезанный.
А вот о самом Рогожском рынке мне сказать решительно нечего – он выглядел бедно, еда там продавалась магазинного уровня жилистости, синюшности и пересоленности, — единственной выгодой рынка было то, что она была там всегда, по понятно завышенной цене. Неопрятные шматы сала. Скудновато пахли непромытой землей овощные ряды. И даже соленья, основа русской кухни – наши легендарные соленья выглядели на редкость убого – немного огурцов, немного капусты, немного чеснока, немного черемши.
Агитировать меня за советскую власть этим колхозным рынком смысла нет – на нем царил запах бедности, а не изобилия. Набор из «стола заказов» или содержимое витрины «кулинарии», если на то пошло, вызывали куда больше симпатий. В советских «кулинариях» вообще, порой, попадались весьма симпатичные вещи – люля, ромштексы, антрекоты, цыплята, которых мама жарила на чугунной сковородке, придавив сверху чугунным утюгом. Но покупать это постоянно было слишком накладно. Современный Рогожский рынок, — напротив, царство довольно приятного изобилия – вкусные молочные продукты, вкуснейшая рыба, овощи-фрукты, ягоды-грибы, и палатка «Рублевских колбас» со вкуснейшим «Посольским карбонатом» (даже жалко, что эту строчку не продать как рекламу).
Еще одним пунктом «агитации за советскую власть», гораздо более удачным, чем рынки, поскольку по настоящему советским, является тезис, что нечего было по буржуазному питаться дома – надо было есть в столовой, в столовой всё было, дешево и питательно. Наверное это пишут отставные члены ЦК. У них в столовой всё было, охотно верю. Никаких теплых отзывов о столовых на предприятиях я никогда не слышал, а собственное столкновение с советским общепитом относится к тяжелейшим воспоминаниям детства.
Мне семь лет. Домашнего ребенка, никогда не ходившего в детсад, решили социализировать перед школой, отправив на дачу детского сада в Малаховке. Это и в целом было путешествие в долину ужаса – нас приобщали к труду в виде сбора колорадских жуков с картошки в банку с керосином, мои «гостинцы» (каждому в детсаду или пионерлагере полагался небольшой припас из дома в виде всевозможных пряников) неаккуратная воспитательница уронила на пол, они рассыпались, а потом удалось собрать едва треть. Но эти мелкие неприятности, которым место лишь в американской прозе, выводящей характер взрослого из детских психотравм, были ничто по сравнению с главным – едой из дачной столовой.
Иногда, конечно, везло – выдавали просто жаренную печенку с картофельным пюре и можно было радостно доесть всё. Иногда приходилось имитировать поглощение макаронных рожков с подобием мяса, напоминавших отрыгнувших толстых червяков. Но один раз мне совсем не повезло – на ужин подали рагу. Я не знаю из чего оно было сделано, я не знаю из чего был приготовлен этот чудовищный склизкий соус, но меня начало тошнить с первой же вилки. Изменившимся лицом я постыдно бежал, притворяясь, что у меня сильно заболела и закружилась голова, по которой как раз накануне какой-то хулиган ударил меня средней величины камнем, что стало причиной суровых разборок на уровне воспитательниц. Заботливая медсестра спрашивала меня сильно ли кружится, а я стараясь сделать лицо как можно более страдальческим, сочинял афоризм: «Завтрак съешь сам. Компот раздели с другом. Рагу отдай врагу».
С завтраками было, конечно, проще. Школьные завтраки я любил, особенно когда они включали в себя глазированные сырки, которые я люблю и взрослым. Съедобна была и полукопченая колбаса с белыми жировыми вкраплениями – достаточно было очистить её от отвратительной шкурки и был бутерброд как бутерброд, который можно было запить какао. На какао образовывались отвратительные пенки, но если их очистить – это был чудо напиток. Наконец, нормально было, если в завтраке попадалась сосиска, — я, конечно, ужасно злил окружающих педантично очищая её от шкурок, но содержимое центральной части если не радовало и не всегда согревало, то точно подкрепляло силы.
Хуже обстояло дело, если бутерброд был с сыром или завтрак состоял из плавленого сырка. Сыр вообще был глубоко непонятным советскому гражданину продуктом – кусок желтой резины, якобы сделанной на основе молока, никак не мог конкурировать с чудо-творогом (особенно если это был творог с изюмом из прямоугольных мягких пачек!). Что сыр может быть, к примеру, козьим, что в нем может ощущаться не резина, а вкус спрессованного концентрированного молока, — всего этого я не мог представить себе не только в советском детстве, но и все 90-е и большую часть 2000-ных годов. А нормальное русское «постсанкционное» сыроварение – это настоящее чудо нашего, именно сегодняшнего времени.
